Выбор вампира. След кровавый стелется по сырой траве
Как уже отмечалось, антагонизм между вампиром, возникающим в процессе суперанимации, и его глухими к зову крови сородичами остается непримиримым.
Вроде бы выгода от «разделения труда» должна привести к прочному симбиозу, но мешает пресловутая «деталь». Дело в том, что рождение вампира (или синтез вампириона), каким бы конкретным образом оно ни происходило, создает ситуацию, которой меньше всего можно управлять.
Неистовство прорвавшейся сверхвитальности не поддается канализированию, и всякий, оказавшийся в поле тепловизора, все живое и теплое, является потенциальным объектом вампирического драйва.
Девиз вампира, находящегося при исполнении, в точности соответствует принципу хохла из известного анекдота: «Ну, съесть-то все не съем, но понадкусываю каждого…»
Его одержимость есть мигрирующая структура в терминологии Делеза, она не может замкнуться и всегда пребывать в устойчивой телесности. То есть речь идет о «заражении», об иррадиирующей инициации, продуктом котрой и является вампирион — взаимная зачарованность пульсирующей кровью и зачарованностью друг друга.
Из всех возможных оргиастических слияний вампирион наиболее радикален в смысле преодоления и взлома телесной разделенности. Жорж Батай, выдвигая идею трансгрессии, пытался описать соответствующий эффект всеми имевшимися в его распоряжении косвенными средствами, избегая называть лишь ключевое слово, имя эталона.
Итак, вампирион — мигрирующая и мерцающая структура, разворачивающаяся по типу цепной реакции: сроки ее существования измеряются скоростью выгорания исходных материалов. Срок в любом случае недолог, если иметь в виду каждую разовую вспышку, но этого времени достаточно, чтобы оставить после себя зримые следы разрушений, включая завербованных сородичей.
Тут большинство киноверсий носит очень односторонний характер, воспроизводя лишь ужас смертных перед бушующим вампирионом. Ужас, конечно, доминирует, но инвольтация экстаза порой срабатывает и без всякой «надкусанности», вскрывая блокировку и пробуждая нечто глубоко и крепко спящее.
Попадание в вихрь вампириона приводит к необратимым последствиям. Как поется в песне Евгения Бачурина: «Напьешься однажды — погибнешь от жажды». Следует вновь заметить, что запустить цепную реакцию синтеза куда как нелегко, и все же это пустяк по сравнению с задачей остановить ее (или перевести в управляемое русло).
Истребление и вымирание явных некрофагов, не сумевших перейти от протухшего к жареному, оказалось почти тотальным, хотя спорадически ген некрофагии и каннибализма проявляет себя и по сей день.
Его полная выбраковка отнюдь не закончена, и, чтобы убедиться в этом, достаточно раскрыть любой учебник судебной медицины. Оглядывая вскользь поле боя, можно сказать, что никогда уже впоследствии извечный конфликт отцов и детей не достигал такой степени непримиримости.
Следы сокрушительного поражения, понесенного не перестроившимися мародерами, обнаруживаются в глубоко архаических жесточайших табу, касающихся регламентации контактов с покойниками.
Фрейд, обладавший гениальной интуицией на отыскание и суммирование решающих примеров (при том что его собственная интерпретация материала далеко не всегда оказывалась столь убедительной), составил впечатляющую сводку фрагментов реликтового ужаса перед покойниками.
Кажется, для уничтожения стартовой площадки очеловечивания были использованы все возможные средства. Тут и запрограммированный культурой иррациональный ужас перед покойниками и расчленителями трупов, и та же физиологическая подстраховка табуирования, вызывающая рвотную реакцию на трупный запах и запах падали (подобная реакция отсутствует у других млекопитающих).
Но принцип полного избегания контактов отнюдь не оказался последним словом в отношении к мертвым. Последующий этап антропогенеза восстановил скрытую (вторичную) некрофилию, подведя под нее другие основания: память о предках, скорбь об умерших близких, идею благородства, которое определялось длиной предъявляемого списка мертвых предшественников. Только этот этап определил возможность появления цивилизации.
Как бы там ни было, но победителями оказались отнюдь не живодеры-суперанималы — иначе пантеон героев сплошь состоял бы из великих вурдалаков. Успех (да и то не окончательный) выпал на долю тех, кто сумел установить хотя бы частичный контроль над цепной реакцией синтеза вампирионов.
Поэтому вслед за древнейшим пластом табу мертвецов мы обнаруживаем специфический набор предосторожностей в отношении крови, упакованный в форму строжайших запретов. Все эти запреты получают вразумительное объяснение лишь при условии их противовампирического действия, как прерыватели и ингибиторы синтеза вампирионов.
Теперь самое время обратиться к остававшейся пока без внимания атрибутике фильмов о вампирах. Это пресловутый чеснок, который, прежде всего, может пониматься как символ противостоящего кровожадности вегетарианства. Но не только.
Нам понадобится расширительное значение этого достаточно случайного атрибута — речь пойдет именно о средствах противодействия вампиризму и вампириону, для чего удобнее воспользоваться соответствующим английским словом «garlic». Будем называть гарлическими меры предосторожности, принимаемые социумом для заглушения голоса крови и преимущественной трансляции другого зова, который мы уже назвали осиновый call.
Под понятие гарлической предосторожности можно подвести большие группы запретов, не имеющих никакой иной связи друг с другом, кроме противодействия возможному синтезу вампирионов.
Например, запрет употреблять в пищу мясо с кровью, известный многим народам (входящий и в еврейский принцип кошерности), запрет лишать жизни соплеменников посредством пролития крови, характерный для кочевых народов Центральной Азии, в частности, для монголов.
Особенно широко представлены (практически во всех культурах) табу на общение с женщиной во время менструации. Чаще всего запрет мотивируется двояко: как опасность, исходящая в это время от женщины, так и как опасность, грозящая ей самой.
Вполне вероятно, что суммирование первичных позывов делало возможность вампирического прихода особенно актуальной.
